Сын

В декабре 2011-го года я поехал в Омск на поезде. Навестить родителей. Взял билет, зашел в свое купе часов в восемь. В Челябинске поезд стоял больше часа, и можно было не торопиться. Я разместился, проводница еще раз проверила билеты и выдала белье.

В купе со мной был еще один пассажир, пожилой мужчина лет под шестьдесят. Седой, в очках. Мы сухо поздоровались. Он что-то читал. Я постелил постель и сел, спать было еще рано. За окном было уже темно, в купе тоже еле мерцал свет. И тут мужчина спросил:

– Вы далеко едете?

– Я до конца. До Омска.

– А вы куда? – переспросил я.

– Да я поближе, в час ночи Курган будет. Там выхожу.

И опять тишина на пару минут. И резкий звонок. Я не стал выходить из купе, взял трубку. Звонила жена. Она снова задала мне этот вопрос: – Ты что решил?! Когда идем в ЗАГС?

Я ответил:

– Как вернусь, тогда и пойдем.

– А когда вернешься?

– В среду, – и положил трубку.

И вновь ощущение тупой тяжести накрыло меня с головой. Последний год с женой живем как кошка с собакой. Где-то месяц назад при очередной ругани я в первый раз заговорил о разводе. Терпеть уже не было сил эти бесконечные упреки, брань и злобу. Только сын держал нас. Димке всего пять лет. Мои мысли неожиданно прервал мой сосед:

– Стало быть, женитесь?

– Что, простите? – я не совсем понял, о чем он говорит.

– Слышал ваш разговор, что вы в ЗАГС собираетесь.

– А… вы об этом… Совсем напротив, – ответил я нехотя. – Разводимся.

– Хмм… прошу прощения. Я не сразу понял.
  Видимо, мой ответ разочаровал мужчину. Он немного помолчал и опять спросил:

– Давно женаты? – Меня уже начали раздражать его вопросы. Я резко бросил в ответ:

– Шесть лет.

– А дети есть? – он не отставал. Я сухо отрезал:

– Сын. Пять лет.

Снова наступила тишина. Минут через пять в дверь постучали. Я открыл, это была проводница. Она предложила купить лотерейные билеты, сказала, что деньги идут в какой-то благотворительный фонд. Мы оба отказались. Она закрыла дверь. В соседнем купе начался какой-то шум, потом там успокоились.

Я сидел и чувствовал себя как-то неуклюже перед мужчиной. Атмосфера в нашем купе была неестественная. И вдруг мой попутчик тихо заговорил:

– Я развелся, когда моему сыну было шесть лет.

Тут я впервые посмотрел на него. Он немного выдвинулся из-под верхней полки. Я более отчетливо его разглядел. Глаза его были грустными. Мне показалось, что эта грусть какая-то очень долгая.  

– А почему вы разводитесь? – он спросил. Я подумал, что эти откровенные вопросы были неуместны, но я все же ответил:

– Да ругаемся постоянно. Надоело настолько, что домой приходить не хочется, – и добавил: – Давно бы уже ушел, только сын держит.

Мой попутчик сочувственно кивал и продолжил:

– Понимаю вас. Я в 93-м еще развелся. Уже невозможно было жить вместе. Было очень тяжело. Безденежье. Я работал электриком в Саратовском театре. Зарплата копеечная, да еще месяцами не платили. Приходилось немного подворовывать на работе, потом нес это на рынок: лампочки, провода… – он замолчал и посмотрел в окно. Мы все еще стояли в Челябинске.

– Как-то прихожу с работы, – продолжил он. – На кухне на столе лежит яблоко. Ну, я взял его и откусил. Зашла жена и увидела меня с надкусанным яблоком. Вдруг начала кричать. Что это яблоко для сына, а не для меня. Сказала, когда начну зарабатывать как мужик, тогда и буду яблоки есть. Но тут я тоже вскипел, – у мужчины даже голос изменился. «Что же, – говорю, – ты за меня вышла тогда?!» – Она молча смотрела на меня, долго так смотрела, а потом с остервенением в голосе прошипела: «Я каждый день об этом жалею! Каждый день». Представляете, так и сказала.

Я заметил в полумраке купе, как у моего попутчика скулы напряглись. Он замолчал, чаще задышал. Я представил себя на его месте. Подумал, что ни на минуту в той квартире я бы не остался. Видимо, мой собеседник это почувствовал:

– Я больше не мог там оставаться. Вы меня понимаете? – он вопросительно смотрел на меня. Я понимающе кивнул.

– Дождался, пока сын уснет. Собрал вещи и ушел.

Тут наш поезд тронулся. Значит уже полдесятого. За окном шел снег, мы тихо уезжали из Челябинска. Включили свет в купе, и только сейчас я увидел, насколько старым был вагон. Потертый столик, потрескавшаяся кожа верхних полок.

Мой сосед неожиданно спросил:

– А как вы сыну объясните, что уходите? – Этот вопрос ужалил меня. Мне даже думать об этом было тяжело, не то, что говорить.

Я много раз видел в фильмах, как говорят с детьми при разводе. Это была такая неестественная фальшь, что мне даже представить было тошно, как это будет в моем случае с Димкой. Что я ему скажу? Как я буду смотреть ему в глаза? А он? Как будет смотреть? Он что скажет? Он же не поймет, маленький еще. А когда начнет понимать, что будет чувствовать?

– Я не знаю, – заикнулся я. – А что вы сказали своему сыну?

Мужчина тяжело выдохнул:

– Я на следующий день из садика его забрал. Зашли в магазин, купил ему мороженое. Потом шли по улице. Я помню, как он весело рассказывал, как с другом Мишкой играли сегодня в догонялки. Что он ел в садике, что ему каша не понравилась. Я детально помню этот день и эту нашу прогулку до дома. Мужчина опять выдохнул и продолжил:

– Мы подошли к подъезду, я посадил его на лавку, а сам присел перед ним. Как-то сбивчиво говорил, что буду жить в другом месте, что мы всегда будем видеться и еще что-то. И помню, говорил, говорил и охрип. А Лешка смотрел на меня, прямо в глаза, и вдруг спрашивает не моргая: «Ты меня бросаешь?»

Я заметил, как мужчина немного побелел.

– Представляете, так прямо и спросил! Помню, как у меня коленки затряслись, я привстал. Голова немного закружилась, и я неразборчиво начал мямлить: «Да нет! Что ты, сынок?! Перестань!» – я попробовал изобразить бодрость, но у меня ничего не получалось.

Я видел, как мой попутчик никуда не мог деть свои руки. То облокачивался на стол, то убирал их на колени и выпрямлялся. Взял свою книжку, передвинул ее на столе. Переставил пустой стакан с места на место.

– А Лешка встал со скамейки и опять спрашивает: «А почему ты меня бросаешь?» Я никогда не видел его таким серьезным. Он как будто за мгновенье повзрослел. Смотрел мне прямо в глаза. Я до сих пор помню этот взгляд. Он был испуганный. Я опять что-то бормотал, как-то оправдывался, а он смотрел и смотрел на меня, смотрел и смотрел не моргая… – у моего попутчика дрогнул голос, и он замолчал. А через несколько секунд заговорил:

– Лешка больше ни сказал ни слова. Я проводил его до квартиры. Дверь жена открыла, ничего не сказала, и я ничего не говорил. Поцеловал сына, пообещал, что скоро увидимся. А у него ноль реакции, он просто смотрел на меня. Лучше бы он кричал и плакал, – это было бы понятно. А он просто молчал и смотрел, как я закрываю дверь и ухожу.

На этот раз мужчина замолчал надолго, а я вдруг представил своего Димку, как он будет вот также смотреть на меня и молчать. А я ничего не смогу сказать, повернусь и уйду. Но тут я машинально сжал кулаки от страха и резко мотнул головой, как будто хотел выбросить из головы эти мысли и эту картину.

Воздух в купе потяжелел. Я чуть приоткрыл дверь. Рядом пролетела электричка. В купе выключили свет, и мы остались в полумраке. Я осторожно спросил:

– Вы потом с сыном часто виделись?

– Вы знаете, меня тогда, как назло, отправили на повышение квалификации. В Самару, учиться. Я сына месяц не видел. А за это время уже первое сентября прошло. Мой Лешка в первый класс пошел, а меня не было. Потом я вернулся, забрал его на выходные, а он уже изменился, какой-то другой стал. Какой-то грустный, неразговорчивый.

Я купил ему какую-то игрушку, сводил его на стадион на футбол. И знаете, я начал чувствовать себя виноватым. Вот здесь где-то глубоко, – он приложил руку к груди, –  поселилось это тяжелое ощущение. И оно начало расти. А я хотел замазать это чувство, подкупить сына, как-то компенсировать его грусть и боль.

Однажды в начале декабря я повел его на каток. Мне какую-то премию тогда дали. Потом пошли в магазин игрушек. Сказал ему, что может выбирать, что хочет. Лешка ходил по магазину и осматривался, а потом оборачивается на меня и говорит: «А Сашка со второго подъезда мне сказал, что вас папа бросил, – у Лешки покраснели глаза, – а я толкнул его и крикнул, что он дурак!» – Сын замолчал и своими детскими глазами выжидающе, смотрел на меня. А потом чуть слышно прошептал: «Я больше с Сашкой дружить не буду».

– Я ничего не мог ответить сыну, как будто горло свинцом залили, – мой сосед машинально вытянул голову, – у меня как будто голос пропал. А Лешка взял коробку и говорит: «Вот этого робота хочу!». Мы купили его и вышли на улицу. Только там я мог нормально вздохнуть. Мы шли тогда домой, и я чувствовал себя убитым. И опять это чувство вины растекалось по всему телу до самых пяток. Мне было все тяжелее и тяжелее с этой болью. Я стал все реже его забирать, потому что каждый раз накатывало это чувство вины. Я как будто уже избегал своего сына, чтобы не ощущать эту тошнотворную вину. Мне все больше и больше казалось, что я не от жены ушел, я от сына своего ушел. Я его оставил с тем испугом в глазах…

Мой собеседник опять надолго замолчал. Наш поезд остановился на какой-то станции. Я вышел покурить.

– Десять минут стоим! – кинула проводница.

Шел снег. Из вагона, кроме меня, никто не вышел. Я даже удивился, что попал в некурящий вагон. Потом посмотрел на часы, а время уже полдвенадцатого. Я курил и смотрел на рельсы и думал о Димке. Как же так случилось, что мы с Галей до этого дошли? Где я упустил? Почему мы скатились с ней до такой злобы? Почему не можем спокойно разговаривать без раздражения и претензий? А ведь Димка все это видит! И тут мои мысли прервала проводница:

– Все заходим, молодой человек!

Я бросил окурок, на мгновение поднял глаза на окно своего купе, на него как раз падал свет станционного фонаря. Увидел своего соседа, он читал. Я зашел в вагон, попросил у проводницы стакан и налил себе чаю. Спать совсем не хотелось.

– Может чаю? – предложил я своему попутчику, – у меня есть вкусный, с бергамотом. Кстати, меня Олег зовут. А вас?

– Очень приятно! Григорий. – Мы пожали руки. – Для чая мне уже поздновато. Спасибо.

Григорий положил книжку. В тусклом свете я увидел надпись: «Александр Малиновский. Дом над Волгой». Я никогда не слышал про такого писателя.

– Интересная книга? – спросил я.

– Красивые повести про судьбы людей и Волгу. Слог очень легкий, необычный. Вы когда-нибудь на Волге были, Олег?

– Да. Однажды был в Самаре на свадьбе у армейского друга. Там и увидел Волгу. Я сам вырос на Иртыше. У нас берега очень красивые. Но Волга, конечно, могучая громадина!

Я пил свой чай, смотрел в окно и очень хотел спросить Григория, как они сейчас с сыном общаются. Ну, как-то было неудобно продолжать этот разговор, и пауза была какая-то неуместная, что ли. Но я чувствовал, что он сам хотел продолжить про сына.

– Григорий, а потом у вас все наладилось с сыном?

Он помолчал.

– Да ничего не ладилось. Потом, видимо, уже подключилась жена. Начала настраивать его против меня. Это постепенно все происходило. Месяц за месяцем, год за годом. Мы становились все дальше и дальше друг от друга. Я к нему раз в месяц только приходил уже, хотя в одном городе жили и неподалеку, между прочим. Минут пятнадцать на автобусе. Я как-то взял его на футбол. Представляете, к нам в Саратов московский Спартак заехал! На кубок России. Играли с нашим местным Соколом. У нас полный стадион, шум. Мне показалось, Лешка был очень рад, а потом домой шли, и он спросил меня: «Папа, это правда, что ты – неудачник?» – У меня чуть ноги не отказали в тот момент. Я остановился, посмотрел на него и говорю: «Кто тебе это сказал?!» – наверное, мой вид его просто испугал. – «Все говорят: и мама, и бабушка, и тетя Таня».

Тогда ему было одиннадцать лет. И, Бог знает, что там еще про меня наговорили. В тот момент я впервые почувствовал, что теряю сына. Этот его вопрос, – он как будто себе его задавал, а не мне. Вот так я это ощущал. Мой сын хотел до конца для себя понять, есть у него отец или нет? Помню, как присел на корточки перед ним, прямо в глаза ему посмотрел и говорил: «Леша, сынок, это не правда! Я – твой отец и нормальный человек! То, что я не живу с тобой, – такое бывает в жизни. Потому что жизнь – непростая штука». Я еще что-то лепетал ему и самому себе не верил. Я, видимо, так растерялся от этого вопроса! А он смотрел на меня как-то недоверчиво. И вдруг я прочитал в его глазах: «Я не верю тебе!». Григорий закрыл книгу и подвинул ее в сторону. И так, тяжело выдыхая, очень горько сказал:

– Мой сын меня не спрашивал. Он утверждал, он говорил мне глазами, что я –  неудачник! Вот это я прочитал в его глазах, и у меня все внутри похолодело.

После той встречи, после того футбола мои отношения с сыном стали холодными. Когда я его проводил и шел домой то, представляете, чувствовал обиду. Это было даже смешно: как можно обижаться на ребенка? Он ничего не понимает, голову ему задурили… Но что-то ковыряло меня внутри. Ведь мой родной сын считает меня неудачником. Это на долгие годы засело у меня в сердце.

Вдруг резко распахнулась дверь купе. Это была проводница.

– А… вы не спите? Мужчина, собирайтесь! Через сорок минут Курган.

Дверь опять захлопнулась, и мы снова остались в тишине. Немного погодя Григорий привстал:

– Стало быть, надо собираться, – он взял полотенце и вышел из купе.

Я решил, что выйду с ним, провожу его и покурю еще пару сигарет перед сном. В Кургане поезд стоит полчаса. Григорий вернулся, начал постель собирать.

– Наконец-то я доехал! – он произнес с облегчением, но я чувствовал, что горькие воспоминания его не оставляют. – Почти двое суток ехал. Все-таки тяжеловато мне в поездах. Совсем не спал, можно сказать.

– Я тоже плохо сплю в поездах, – вставил я.

– Одних соседей по купе человек восемь сменилось.

Опять пришла проводница, забрала белье. Григорий оделся. На нем было кашемировое пальто и зимняя шапка. Он вытер очки, посмотрел на меня и хотел что-то сказать, но промолчал.

– Ну, пора мне! А вы ложитесь, Олег! Может, заснете.

– Да, я с вами выйду, покурю еще на перроне, – и накинул на себя пуховик.

Мы вышли в тамбур, поезд еле тянулся к вокзалу. Уже был слышен голос вокзального диктора. Проводница открыла дверь, и мы вышли на перрон. Григорий повернулся ко мне и крепко пожал руку:

– Приятно было познакомиться, Олег!

– И мне, Григорий! Всего вам доброго!

Наше рукопожатие длилось чуть больше обычного. Я снова почувствовал, что он хочет мне что-то сказать. Но он только кивнул и пошел в сторону подземного перехода. Я закурил. Народу на перроне было довольно много. Выходящие, заходящие, провожающие, встречающие…

– Олег! – вдруг услышал я. И, обернувшись, увидел Григория.

– Вы знаете, наверное, я не должен этого вам говорить. Это не мое дело, но я все же скажу! – он был каким-то робким. – Не разводитесь, Олег! Прошу вас! Не нужно этого делать! Это будет огромная ошибка. Я вам кое-что недосказал. Моему сыну сейчас тридцать шесть лет. Мы с ним видимся только, когда ему нужны деньги, – Григорий как будто заикался. – Месяц назад он названивал мне весь день. Десять тысяч просил, а точнее – требовал! А у меня не было таких денег. И признаюсь откровенно, давать ему я ничего не хотел. Он приехал ко мне на работу, зашел в кабинет и, знаете, начал по-хамски требовать деньги. Я ему жестко ответил, что их у меня нет. Что ему тридцать шесть лет, и пора уже самому зарабатывать.

Я крикнул ему: «Когда ты уже повзрослеешь?!» И, знаете, что он мне в ответ сказал? –  Григорий посмотрел мне в глаза, – он сказал: «Никогда этого не будет! Потому что ты меня лишил этого! Тогда, возле подъезда, когда бросил меня! Оставил одного! Ты думал, что от матери уходишь? Нет! Совсем нет! Ты от меня ушел! Ты от меня отвернулся! Ты меня бросил! И теперь ты будешь учить меня, как надо жить, как надо взрослеть, как зарабатывать? А где ты был все эти годы?!» – и голос у него был такой злой и сиплый. Его как будто прорвало, он продолжал и продолжал: «Ты не захотел быть отцом! Ты меня оставил в пустоте, без ничего. Тебя не было рядом, когда нужна была поддержка, когда нужен был отцовский пример и совет».

Мой сын начал рыдать и говорил уже сквозь слезы: «У меня нет друзей, у меня нет семьи, у меня нет ничего! Ты меня всего лишил. Ты меня бросил. Ты меня предал», –  Григорий остановился. Я видел, как из-под очков проступили слезы. Он их снял, протер платком глаза и сказал дрожащим голосом:

– Олег, вот так месяц назад я узнал всю правду о себе. Мой сын ненавидит меня тридцать лет. Он считает меня предателем. Он считает, что у него нет отца. Он относится ко мне как к кошельку. Я тогда ничего не смог ему ответить. Потому что это правда. Я действительно его бросил. Мои жалкие обиды на жену оказались важнее собственного сына, его судьбы. Я осознаю, что с этой болью проживу до конца своих дней. И он тоже со своей болью будет жить всю жизнь. И сделать уже ничего нельзя! Это уже не поправить никогда, – его голос стал чуть тише, – а вы еще можете, Олег! Не повторяйте моих ошибок! Вы еще можете все исправить! Поверьте, ваш развод будет небольшим успокоением для вас и для вашей жены. А для вашего сына он станет настоящей трагедией и катастрофой. Умоляю вас, Олег, сделайте все возможное, чтобы сохранить семью и сына! Не рвите эту связь!

Мы смотрели друг на друга, я стоял какой-то растерянный. Он протянул мне руку, опять крепко пожал и произнес:

– А теперь прощайте! И удачи вам! – развернулся и пошел. А я смотрел ему вслед, пока сигарета не обожгла мне пальцы. Я закурил еще одну, но тут проводница позвала всех в вагон.

В ту ночь в поезде я так и не смог заснуть. Думал о своей семье. После разговора с Григорием этот давящий груз внутри как будто исчез. Стало спокойно и легко. И этот комок обиды на жену куда-то рассосался. Знаете, как бывает: стало вдруг светло на душе. Ближе к утру у меня созрело решение, что никакого развода не будет. Все эти наши мелкие ссоры ничего не стоят! Мы – семья. И так всегда будет.

Когда я приехал в Омск, с перрона же позвонил жене. И очень уверенным голосом сказал:

– Галя, мы никогда не разведемся! Потому что мы – семья. У нас есть замечательный сын, и так будет всегда.

Жена ничего не сказала в ответ, и я положил трубку. Тогда, ночью, в декабре 2011-го, в том поезде, быть может, я принял самое главное решение в своей жизни. Я сохранил свою семью.

С той поездки прошло двенадцать лет. Вчера мы были на выпускном вечере сына. Дима с отличием закончил школу и был ведущим выпускного бала. А уже ночью, когда мы с Галей шли домой, она тихо сказала:

– Какого замечательного сына мы вдвоем вырастили.

– Да, – ответил я. И крепче сжал ее руку в своей ладони. А в голове пронеслась та ночь, поезд, старый вагон и Григорий.