Второй шанс

Палатку мы поставили на Поляне художников.

Гаврилыч сказал, что дальше нет смысла идти. 

Это самое удобное место для стоянки. Рядом небольшая речка Конжаковка, а до подножия самого Конжаковского камня оставалось метров триста.
Я пошел искать дрова для костра. Никитин ковырялся в своем рюкзаке, а Петренко в палатке переодевался.
Я был в глухом раздражении от всей этой поездки. И ехать я сюда не хотел, – в последний момент меня к этой экспедиции прицепили. И от пьянства коллег с самой Москвы я тоже устал.
С дровами вернулся минут через десять, а Гаврилыч с Никитиным уже разливали. Тут я не выдержал и возмутился:
– Мужики, вы опять начинаете?! Хорош уже! Сколько можно пить?! Всю дорогу пьете! У нас работы на три дня, а с вашим пьянством мы тут неделю будем торчать!
– Ну куда ты так торопишься? – отвечает Гаврилыч. – Все оплачено, пайков сколько хочешь. Природа вокруг, горы, свежий воздух, – наслаждайся! А в Москве что ты забыл?
– Для Андрюхи наша кампания не подходит! – вставил Петренко. – Он целился в Эльбрус, а попал на Урал, – и все громко засмеялись, а у меня лицо покраснело от злости.
 – И заметьте, молодой человек, – Никитин тоже не отставал, – пьют алкаши, а сотрудники Института геологоразведки культурно отдыхают.
 Я в сердцах выругался, схватил свой рюкзак и пошел. Гаврилыч только вслед крикнул:
  – Ну куда ты сейчас пойдешь один? Свалишься куда-нибудь, ищи тебя потом! И по инструкции не положено.
 Но я уже не обращал внимания, только громко бросил:
– Пойду цветочки собирать! Тоже хочу культурно отдохнуть!
Я пошел к подножию Конжака. Наша задача была привезти несколько образцов дунитов. В институт – наконец-то! – привезли новое оборудование. Теперь можно было до конца изучить минеральный состав уральской горной породы.
Шел я медленно, пытался успокоиться, глубоко дышал. После Москвы этот уральский воздух как будто оживлял. Но все равно тяжкие воспоминания этого года оттесняли виды и пейзажи Конжака.

В январе жена ушла, сына забрала. До сих пор в ушах звенят ее слова: «Мне нужен муж, а Лёше нужен отец! А ты из своих экспедиций не вылезаешь!». А потом эта история с Кавказом. Я должен был туда лететь, но в последний момент меня заменили Погореловым. У него отец в министерстве. Сделал пару звонков нужным людям. Эта история вогнала меня в еще большую депрессию.

Я остановился, обернулся назад. Отсюда было видно все подножие Конжака и Иовское плато, а хвойный лес внизу казался игрушечным. Хотя сосны там были метров под сорок. Слева была расщелина, я подошел чуть ближе. Там шла утоптанная тропинка. Я еще удивился: «Откуда здесь тропинка? Может, это русло высохшего ручья? Да, нет! Точно тропинка!».
Я пошел по ней. Прошел метров десять и вышел на узкое плато, которое завершалось обрывом. Я приблизился к самому краю. Обрыв был метров пять высотой, а внизу лежали камни. Я только подумал, что эти камни, видимо, откалывались от скалы, как подо мной что-то затрещало. Я никак не успел среагировать, только взмахнул руками, пытаясь за что-нибудь схватиться. Ничего не получилось, – и я полетел вниз.

Я открыл глаза и начал постепенно приходить в себя. Был я в каком-то непонятном месте: то ли хижина, то ли избушка. Лежал на чем-то твердом. Сильно болел правый локоть. Потрогал голову, – слева над виском была большая шишка.
– Ну что, очнулся? – услышал я откуда-то сбоку. Потом послышались шаркающие шаги, и передо мной возник незнакомый мужик. Большая борода, какой-то старый камзол и пояс.
– Вы кто? Где я? – мой язык еле шевелился, я пытался сесть. Мужик мне помог.
– Видимо, ты упал, сильно ударился головой. Конжак – не место для прогулок, тем более в одиночку. Я своих маралов пас, увидел тебя и приволок к себе.
– Да, я с обрыва упал. Дальше ничего не помню.
– Ну ты помнишь, что ты – Андрей Самойлов, геолог из Москвы?
– Откуда вы меня знаете? – поразился я.
– Изнутри тебя вижу. Ты ведь хотел на Эльбрус, а попал сюда, на Урал. Обижен на жизнь, с вялотекущей депрессией, иссыхаешь от страданий.
– У меня что, бред? Кто вы такой? – голова шла кругом.
Мужик протянул мне кружку:
 – Держи! Попей! Родниковая горная вода, оживляющая.
Я жадно пил, а горло сводило от холода.
– Так откуда вы про меня знаете?
– Я все про тебя знаю. Вот возьми! Держись за этот рог марала, и сам все увидишь про себя.

Я взял рог. В следующее мгновение, даже не поняв, что случилось, я стал видеть по кадрам всю свою жизнь. Причем все эти кадры были из моих переживаний, ударов и страданий. Детство, юность, молодость. Одни сплошные неудачи. День за днем, год за годом клеились в один комок несчастья. Это все пролетело перед глазами в одно мгновение.

– Что это такое? – с ужасом спросил я. Я до конца не мог поверить, что эти кадры про меня.
– Это ты и твоя жизнь, – спокойно ответил он.

Я не мог произнести ни слова, пытался открыть рот, а звуки не выходили. Был какой-то стон от всего увиденного. После нескольких попыток выдавил из себя:
– Но откуда все эти страдания? Почему все так? – и взглянул на мужика. Только сейчас я увидел его глаза – черные, глубоко посаженные. У него был холодный взгляд.

– Ты думаешь только о себе, вот почему, – его голос был безжалостным и угрожающим. – Ты когда-нибудь спрашивал себя, кто такой Андрей Самойлов? Это всего лишь маленький воспаленный кусок гордыни. И всё. – Его слова были, как лед.
– И все твои мысли крутятся только вокруг твоего “я”. Как сделать себе лучше, как возвысить себя, как использовать других ради себя. А в итоге ты всегда остаешься пустым.
– Нет! Не может быть! Это просто сон! – я очень хотел проснуться.
– Это не сон, это реальность. Тебя невозможно наполнить ничем и никем. Ты же сам видишь, причина всей твоей пустоты, всех обид, всех страданий – это твоя гордыня. И даже сейчас, когда ты сам все видишь, ты не хочешь в этом признаться, – мужик улыбнулся, а я видел только оскал.
– Ну как? Все еще думаешь, что это не про тебя? Вспомни, какое твоё любимое место? Это твой кабинет. Ты создал храм самому себе прямо в своей квартире! Увешал все камнями и фотографиями. А кто на этих фотографиях, кроме тебя? Там есть твоя жена? Твой сын? Где фотографии твоих родителей? Нет их! Там только ты! – каждое его слово било меня в самое сердце, и я закричал:
– Н-е-е-т!
А мужик всё давил и давил:
– Тебе интересен только ты сам! А если кто-то вместо тебя едет на Эльбрус, то у тебя только одна мечта: чтобы Погорелов себе шею свернул.
Здесь я по-настоящему испугался, потому что это была правда. Я уже не мог ни говорить, ни кричать, ни стонать. Я видел что-то страшное: пустую жизнь пустого человека.
– Единственное утешение, – добавил он, – это что ты не один такой. Все такие. Вот держи, смотри! – он еще раз протянул рог.

Я увидел еще одну картину, еще один угол зрения на свою жизнь. В центре был я, а вокруг меня крутятся, как по орбите, все мои желания и мысли.

 А повсюду люди с такими же своими орбитами и каждый замкнут только на себя. И когда моя орбита соприкасается с орбитой другого человека, вокруг всё искрит, и мы оба получаем удар и боль.
И чем больше гордыня, тем сильнее чувствуется удар по ней. И весь мир так искрит: страданиями, злобой, обидами. И никто не может себя наполнить. Все страдают.

Я спросил умоляюще:
– Откуда всё это? Зачем так жить? Как это остановить?
– Просто перестань думать о себе, – слова мужика звучали как приговор, – и переключись на других. Выпрыгни за пределы своей орбиты и прикрепись к орбите другого человека. И постоянно думай: думай, чем его порадовать, что сделать, чтоб  его желания сбылись. Не свои, не для себя, а для другого. Сможешь так?
На мгновение наступила тишина, и я прохрипел:
– Это невозможно.
– А вот здесь я с тобой согласен, – он как будто издевался. – Поэтому есть еще один путь: вообще ни с кем не соприкасаться, быть одному. Это – жизнь без страданий, с ощущением вечного покоя, вдали от всех. У тебя больше не будет зависти, желаний, страстей. Ты не будешь хотеть над кем-то приподняться, кого-то опустить. Каждое мгновение твоей жизни будет спокойным и безмятежным. Ты обретешь мир с самим собой. Зачем тебе люди?
– Но почему нельзя просто жить? С людьми жить? Без злобы и без зависти? – отчаянно спросил я.
– Это слишком тяжело. Тогда надо менять и переделывать себя: не на других наступать, а на себя. А это еще больнее. Поэтому я здесь в горах, один, со своими маралами. Кстати, ты тоже можешь остаться.
Я, молча, смотрел на него.
– Ну подумай! Ведь ты особо никому не нужен. Жена от тебя ушла. Сыном ты не занимался. В институте тебя все раздражают. Ты никому не нужен и тебе никто не нужен. Оставайся! Ты ведь любишь камни! Так вот, жить будешь прямо на камнях. И в камне будешь чувствовать вечность. И сам превратишься в вечность, как камень.
Или можешь уйти: справа от хижины тропинка. По ней ты выйдешь на свою палатку и пьяных коллег, а я пока пойду маралов покормлю.

Я сидел и не верил, что это со мной происходит. Наверное, это все-таки сон! Какой-то дурной сон! Я с трудом встал и доковылял до двери. Вышел из хижины и увидел необыкновенную картину.
Я стою на самой вершине Конжака, а подо мной как будто весь мир. И горизонт, который не кончается. И до неба можно рукой достать.

Сколько я был в горах, нигде такой картины не видел… А внутри ощущался вечный покой… И никакой боли. Я не мог оторвать взгляд от этой красоты.
Но будто издалека, изнутри – я стал чувствовать холод. Это была удивительная красота, но холодная, ледяная красота. Вечная, но неживая, замершая красота.

Справа – вниз, довольно круто, уходила тропинка. Я огляделся вокруг. Мужика нигде не было, не было и маралов. Мне стало зябко, потом я почувствовал, что начал дрожать от холода. Ноги сами понесли меня к тропинке. И тут я заметил, что в руках у меня по-прежнему был рог марала.

Я спускался по тропинке, и, чем ниже уходил от вершины, тем теплее мне становилось. Там, на вершине, в этой вечной красоте, но в полном одиночестве, выше всех, но вдали от всех, я чувствовал, что это и есть самая страшная гордыня. И я убегал от нее. Я убегал к людям.

Я не помню, сколько бежал вниз по курумникам Конжака. Но когда спустился до подножия, за большим каменным выступом я увидел нашу палатку. Я остановился, немного отдышался и пошел в сторону палатки. Подойдя ближе, я увидел, что мужики готовят снаряжение и оборудование.
Первым заметил меня Гаврилыч:
– Андрей, ты где бродил? Я уже тревожиться начал. Погода портится. Надо быстрее все подготовить, а ты где-то гуляешь!
– Мужики, со мной сейчас такое произошло! – я пытался отделаться от страха. – Этот рог марала, он какой-то особенный! – и я показал им рог.
Все трое вдруг обернулись на меня, а Никитин говорит:
– Какие маралы? Они в Алтае обитают. Нет здесь никаких оленей! Это обычный камень. Я на мгновение почувствовал себя в идиотском положении. «Что я несу? Кто мне поверит?»
– Мужики, может, выпьем по пятьдесят грамм? – перевёл я разговор.
– Самойлов, ты что, горных цветочков объелся? – раздраженно сказал Петренко. – В экспедиции сухой закон. Ты же сам документы подписывал.
– Так вы что, завязали?
– С чем? – спрашивает Гаврилыч.
– Да вы же три дня уже пьете, с самой Москвы!
– Андрюш, с тобой всё в порядке? – он смотрел на меня, как на сумасшедшего. – Здесь нет пьющих. Видимо, ты перегулял на свежем воздухе. Давай собирайся уже! Чем раньше начнем, тем быстрее завершим.

Я ничего не понимал. Ребята были абсолютно трезвые и готовились к работе на Иовском плато. Я начал сомневаться: «Неужели это какой-то бред?». Я потрогал висок, там все еще была шишка. Потрогал локоть, – он все еще болел. «Господи, что со мной случилось? Где же я был? Может, я просто валялся без сознания и это мне приснилось?».

– Андрей, ну ты идешь? – уже прикрикнул Гаврилыч.
– Да-да! Я сейчас! – я зашел в палатку, быстро распаковал рюкзак и переоделся. Рог я закинул под матрас, но страх меня не оставлял: «Господи, что со мной?».

Никитин с Петренко пошли чуть впереди, а мы с Гаврилычем сзади.
– Послушай, Андрей, я всё хотел тебе сказать, – неожиданно начал Гаврилыч. – С Погореловым не совсем красиво получилось. Знаешь, ты хотя бы извинения у него попроси.
– Какие извинения? За что?! – я опешил. – Это он должен у меня извинения просить!
– Ну, ты дурку-то не включай! Все знают, что у тебя папаша в министерстве и по его звонку тебя в состав экспедиции на Кавказ включили, а Погорелова выкинули. Некрасиво получилось, и коллектив это не одобряет. Не принято так у нас – через головы идти. Ты еще молодой, и нам еще работать вместе.
– Я что, на Кавказ еду? – (неужели этот бред продолжается?).
Гаврилыч остановился:
– Андрей, у тебя с головой все в порядке? Что у тебя за шишка? – он недоверчиво глядел на меня. Я поднял руку, погладил висок.
– Ударился где-то сильно.
– Может, тебе вернуться в палатку? Мы как-нибудь втроем управимся, – я чувствовал, что он по-настоящему встревожился. – Ты нормально себя чувствуешь? Может сотрясение?
– Да все нормально! – и чтобы увильнуть от этих расспросов, я пошел впереди.
«Неужели меня так тряхнуло? Как же так, все перемешалось – сон и реальность?» – со мной такое было впервые.

В карьере мы собрали два мешка образцов дунитов и двинулись обратно. Когда дошли до палатки, я побежал, чтобы еще раз увидеть ту тропинку – в гору. Я проверил все окрестности, но её нигде не было. Ни той тропинки, по которой поднимался, и ни той, по которой спускался. На этом месте были сплошные курумники. «Значит, это, все-таки, был бред», – и я чуть успокоился.

Уже через сутки мы были в Москве. Всю дорогу я прокручивал эту историю. Ведь не расскажешь никому. Засмеют!
Подошел к двери квартиры, вставил ключ в замочную скважину, но он не входил. «Странно» – как будто в квартире кто-то изнутри заперся. Я безрезультатно снова и снова пытался открыть свою квартиру. Вдруг замок открылся изнутри. И на пороге стояла Надя:
– Ой, привет! Ты уже прилетел? Я только завтра тебя ждала.
– Ты здесь? – испугался я.
– А где мне еще быть? Ну заходи! Ты что стоишь? – жена улыбалась.
– И Леша дома? – я все еще не верил ни своим глазам, ни своему разуму.
– Ну, конечно! Леш, иди папу встречай! – крикнула она.
– Я думал, вы у матери.
– Так они сами вчера приезжали.

Из комнаты выбежал сын и бросился ко мне на шею:

– Папа, привет! А какой ты камень привез?
– На этот раз я без камня, сынок, – и я обнял его. «Господи, как я по нему соскучился!» – и у меня навернулись слезы на глазах.
– Идем ужинать! – позвала Надя.
Я поднял Лешку на руки, и мы вместе пошли на кухню, но я был сам не свой. Вся эта история никак не выходила из головы.

Вечером Надя спросила:
– Андрюш, у тебя что-то случилось в экспедиции? Я чувствую, что-то не так.
Я решил все ей рассказать во всех деталях. И про то, что упал, и про мужика на вершине, и про пьяных коллег, которые вдруг оказались трезвыми, и про рог марала.
Надя брызнула от смеха:
– Ну ничего себе тебя глюкануло! Это, наверное, все из-за воздуха на Урале! Но что интересно, тот мужик, он как-то подозрительно на тебя похож. Ты ведь частенько таким бываешь, – то в себя уходишь, замыкаешься, то холодный весь, никак к тебе не подойти. Может, ты самим с собой разговаривал? – и опять засмеялась.

Я тоже попробовал изобразить улыбку, но внутри все похолодело. «Черт возьми! Как же до меня это сразу не дошло? Может, так и есть? Может, я себя повстречал в какой-то параллельной реальности? И убегал я от самого себя? Из этого дикого каменного одиночества?» – опять ужас накрыл меня с головой. Спать я уже точно не мог, встал и пошел к себе в кабинет.

Включил свет, а там, на стене – фотографии: куча фотографий! И, действительно, на них только я один. А вокруг камни, которые я привозил из разных экспедиций. И так мне стало противно от этого. Я резко и брезгливо начал стаскивать фотографии со стен и швырять их в угол комнаты. Собрал все камни в коробку, туда же кинул и рог. А в ушах звенели слова того мужика: «Ты создал храм самому себе». Я хотел кричать: «Не будет больше этого храма! Я не такой! Я не хочу быть таким! Я не хочу быть таким жалким и мерзким! Я не хочу больше вертеться вокруг себя, вокруг своей орбиты».

Я вышел из кабинета и сразу пошел в душ. Засунул голову под кран, как будто хотел смыть с себя эти мысли и эти чувства.
До утра я не спал. Как только Надя проснулась, сказал ей:
– Надо сегодня освободить кабинет. Пусть это будет комната Лешки, ты же давно этого хотела. И на Эльбрус я тоже не поеду. Хочу, чтобы меня сняли с экспедиции. Я там занял чужое место.
– И слава Богу, Андрей! Сына вместе в первый класс отведем, – обрадовалась жена. –  Для Лешки это будет настоящий праздник! – и она обняла меня.

На работе я написал заявление с просьбой исключить меня из состава экспедиции на Кавказ и отнес его секретарю. И только здесь меня отпустило. Я вышел на улицу. Не было больше ни раздражения, ни депрессии. Внутри меня разливался какой-то удивительный покой. Во мне как будто бы что-то переключилось, и я больше не чувствовал себя одиноким.

Я вздохнул полной грудью, и этот воздух показался мне таким же чистым, как в горах Урала.