Целый год я прожила одна в комнате, которую мне выделили как молодому специалисту-педагогу в рабочем общежитии. Я не скучала, готовиться к урокам было удобно в тишине, когда никто не лезет с разговорами.
Но перед началом следующего учебного года меня вызвала к себе директриса и сказала:
– Анна Петровна, знакомьтесь, наш новый секретарь, Наталья Сергеевна. Будет жить с вами в одной комнате. Думаю, вы подружитесь. Вам, наверно, скучно одной, вдвоем веселее будет!
На стуле у окна сидела симпатичная деваха и улыбалась, показывая белоснежные ровные зубы. Я проводила Наталью в общежитие. В моей комнате поставили вторую кровать, и комната сразу стала тесной. Только узкий проход между койками, шкаф да стол у окна. Натаха, так она себя называла, охотно сообщила мне, что не поступила в педагогический и ей нужно перекантоваться где-то год, чтобы поступать снова. В школе училась она хорошо, и папа у нее – директор школы в соседнем поселке, а здесь ее по просьбе отца устроили на работу.
Я была раздосадована внедрением новой жилички в мое жилье. Я дорожила своим одиночеством, с трудом сходилась с новыми людьми. «Веселая жизнь» у меня началась довольно скоро. Натаха оказалась девушкой жизнерадостной и общительной. Она быстро нашла себе компанию для развлечений и пропадала по вечерам после работы непонятно где и с кем.
Поначалу я даже была довольна, что ее нет дома, и мне никто не мешает писать конспекты уроков. Только молча злилась, когда, возвращаясь среди ночи, Натаха громко топала каблуками, нарушая мой сон. Но в плохую погоду эта компашка стала заваливать ко мне, а было их человек десять – рабочие: ученики и ученицы вечерней школы, студенты-заочники. Они усаживались на кроватях, – больше сидеть не на чем было, единственный стул подо мной. Я спешно дописывала конспекты, мне тоже хотелось веселиться, слушать анекдоты, блистать остроумием, петь песни под гитару.
В зимние морозы эта компашка, как стая птиц, залетала ко мне все чаще, что сказывалось на качестве моей подготовки к урокам. Я попыталась поговорить об этом с Натахой, но она пропустила все мои жалобы мимо ушей, ее волновало совсем другое.
Натаха влюбилась. Она рассказала мне об этом с восторгом, сияя своей белоснежной улыбкой и закатывая глаза, опушенные длинными ресницами. У парня сохранилась школьная кличка Птенчик, а имени уже никто и не помнил. Теперь я только и слышала: «Ах, Птенчик то, Птенчик сё!», и недоумевала, как можно любить мужчину с таким именем. Но, увидев его, поняла, что можно. У него было спортивное тело, кудрявые темные волосы и тоже обворожительная улыбка. Подумала: «Ну, счастья вам, дети!»
Однако счастье – птица капризная, чтобы ухватить ее за хвост, нужно потрудиться. Натаха же оказалась существом ленивым и страшно неряшливым. Ходила она в одном и том же вполне приличном костюме приятно зеленого цвета, который справили ей родители для работы в школе. Не знаю, была ли у нее другая одежда. Чемодан, набитый тряпками, лежал под ее кроватью, я в него не заглядывала. Но на такое усилие, чтоб постирать одно и надеть другое, видимо, Натаха была не способна. Ее пиджак вскоре стал выглядеть неопрятно, рукава залоснились и потемнели, на груди появились пятна от еды. Нитки по швам кое-где стали лопаться, и дырки, поначалу небольшие, постепенно увеличивались в размерах. Я удивлялась, что Натаха будто не замечает этого и не предпринимает ничего. При том она каждое утро старательно красила ресницы, наносила на веки голубые тени по тогдашней моде, подводила специальным карандашом губы. Лицо было безупречно красивым, остальное ее не трогало.
Мне хотелось сказать: «Наташа, постирай одежду, зашей дыры, они уже чудовищных размеров. Как ты можешь так ходить по поселку? И ведь Птенчик тоже всё это видит!». Но я молчала, какая-то врожденная деликатность удерживала меня от замечаний. А, может, это была трусость? Я была очень робкой и зажатой в мои юные годы, возразить кому-то, поспорить, сделать замечание, пойти на конфликт – эти подвиги не для меня. Я умела только терпеть, молчать и замыкаться в себе.
А потом замечания посыпались на меня. Остановила меня вахтерша:
– Аня, скажи Наташе, пусть постирает одежду, ну стыдно же смотреть на нее! Вы ведь подруги! Что ж ты не подскажешь ей?
– Ну, какие мы подруги? – пробормотала я, — Просто в комнате вместе живем, соседки мы!
В другой раз эти же самые слова мне высказал Вадим, парень из Наташкиной компании, студент-заочник. С Вадимом мы были в приятельских отношениях, я помогала ему писать контрольные по химии. И снова я пыталась объяснить, что мы не подруги, а соседки по комнате. И я же Наталье не мама и не воспитатель!
Я злилась. В ней раздражало меня все: ее жизнерадостность, общительность, свобода от норм поведения, легкомысленность. Я чувствовала себя завистливой старой девой, скованной чувством долга и условностями морали. Задыхалась под их оковами. А все будто сговорились: пытались повесить на меня еще и ответственность за образ жизни Наташки, обязанность перевоспитывать ее, недовоспитанную родителями. Я отстранялась от нее, не принимала, с трудом терпела.
В глубине души я надеялась, что замечание ей сделает директриса, что не годится в таком виде приходить на работу! Но, видимо, директриса тоже страдала чрезмерной деликатностью и попросила завуча поговорить со мной. Когда я в очередной раз услышала, что мы с Натальей подруги, я поняла, что от этой проблемы мне никуда не деться. Когда Наталья пришла с очередной гулянки и уснула, я схватила ее пиджак и зашила все дыры. А когда, проснувшись, она стала горячо благодарить меня, ни мало не смущаясь, я, сделав усилие, пробормотала:
– Наташа, нужно бы постирать костюм!
Она ответила:
– Ну, конечно, постираю! Завтра.
Надела пиджак и снова отправилась гулять. Она не постирала, она нашла другой выход: назавтра она надела мою новую кофту. Когда потом я взяла ее в руки, моя кофта мало чем отличалась от Наташиного пиджака, такая же грязь хищно въелась в ткань на рукавах, груди и животе. Я была в шоке и удивлении: как эта девица ухитряется мигом делать грязным все, к чему прикасается?! Я хотела заорать на Наташку: «Не смей надевать мою одежду!». Но увидела ее наивную жизнерадостную улыбку:
– Ты же не сердишься, что я походила в твоей кофточке? Я разочек, больше не буду!
И все ругательные слова застряли в моем горле. Так оно и пошло: Натаха носила мои вещи, а я их стирала, она снова носила стиранные, а мне нечего было надеть, так как что бы я ни взяла в руки, оказывалось испачканным и измятым, будто из курятника. Я не смогла преодолеть свой страх перед конфликтами, и злость, возмущение, брезгливость сжигали меня изнутри.
Натаха не замечала моего состояния, продолжала радоваться жизни, как умела. Нечасто, но иногда она приходила с прогулок пьяненькой, не буянила, а тут же ложилась спать, зевая:
– Ой, Анечка, я тебе завтра все расскажу. Так было клево!
И отрубалась. Однажды переборщила с алкоголем, и ее стало выворачивать наизнанку. Она захлебывалась, лежа на кровати в полной отключке.
Ненавижу запах рвоты, меня саму затошнило, хотелось убежать из комнаты. Но как я ее брошу в бессознательном состоянии? Я развернула тело девушки набок, как учили нас на медкурсах. Потом стала вытирать пол, несколько раз меняя воду в ведре, бегая туда-сюда по длинному коридору общаги к общему туалету и умывальнику. И мне хотелось только одного: чтобы Наташка исчезла из моей комнаты, из моей жизни навсегда, не видеть ее, не слышать, не прикасаться к ней!!!
Утром, уже протрезвевшая, Натаха стонала:
– Анечка, как ты за мной ухаживала! Спасибо тебе! Ты настоящая подруга, прямо как сестра мне!
Я только вздохнула. Ну, вот, теперь уже сестра. Мне и в подругах не скучно было! И зачем все это мне?! Я пришла в ужас от мысли: что, если бы кто-то пришел в неподходящий момент и увидел неприглядную картину?! Ко мне иногда заходили родители учеников обсудить оценки ребенка. Иногда дети забегали просто поболтать.
Однажды так и случилось. Я пришла из школы с толстой пачкой тетрадей в руках. А у двери моей комнаты дожидается разгневанная родительница одного лодыря из десятого «Б». Пока я открывала дверь, мамаша успела высыпать на меня кучу претензий и шагнула без приглашения в комнату. Я за ней. Что я увидела?
Пустые бутылки из-под водки и вина на столе, под столом, на окне. Грязные тарелки, банки из-под консервов, смятые кровати, перевернутый стул.
Я готова была провалиться сквозь землю от стыда. А родительница злорадно воскликнула:
– Вот он, ваш моральный облик! Вас близко к детям нельзя подпускать. Только попробуйте моего Сашу на экзаменах завалить!
Думала, прибью Наташку, когда она заявится. Наконец, выскажу ей все, разорусь, потребую!
Заявилась. Вся в слезах, ревет белугой. И я поперхнулась своими упреками. Опять нужный разговор сорвался!
– Что случилось-то?
Она, рыдая, проговорила:
– Меня Птенчик бросил! Мы уже выпили хорошо, он за хлебом пошел. А друг его Димка в постель меня уложил и сам рядом пристроился. Я ничего не соображала. Тут Птенчик вернулся, распсиховался и выгнал меня. Я Птенчика люблю, я не могу без него!
И опять ревет. Честно скажу, мне не жалко ее было, поделом ей за все безобразия! Но решила воспользоваться ситуацией для нравоучений, говорю:
– Может, пора завязывать с пьянками, видишь, что до хорошего они не доводят!?
Она обрадовалась, вроде решение найдено, говорит:
– Завяжу! У Птенчика прощения попрошу! Он простит, он добрый.
И правда, перестала пить. Серьезная ходит, вечером дома сидит, никаких гулянок. Попыталась даже книжку какую-то почитать. А через пару недель опять слезы:
– Беременная я! Даже не знаю, от кого. Вот бы от Птенчика! Может, с Димкой ничего и не было, я же в отключке была.
Смотрит на меня с надеждой. А что я могла посоветовать? Я ведь не намного ее старше, опыта – ноль в таких делах.
– Поговори с обоими, может, что-то и прояснится.
– Батя, если узнает про беременность, убьет меня. Он мечтает, чтоб я учителем стала, чтобы гордиться мною. Ты не знаешь какого-нибудь средства, чтобы выкидыш получился?
Вот тут я, наконец, разоралась:
– Какой еще выкидыш? Хочешь избавиться от ребенка, иди в больницу, аборт сделай! – испугалась я, то ли за нее, то ли за себя! За последствия для нас обеих.
– Подумаю, – пробормотала Натаха уныло, – может, рожать надумаю.
И на какое-то время разговоры эти прекратились. Я только видела по Наташиному настроению, что примирение с Птенчиком не состоялось.
Через несколько дней подошла ко мне директриса после уроков и говорит:
– Анна Петровна, вы бы поспешили домой! Что-то с Наташей плохо. Я домой ее отпустила, а на душе тревожно. Неважно она выглядит сегодня.
И я побежала. Наташка сидела на кровати, ноги в тазике с горячей водой, а на стуле банка с какой-то мутной жидкостью. Наташка из банки прихлебывает, и в тазик из чайника кипяток подливает. Лицо бледно-серое, как простыня под ней. Потом вдруг завалилась на подушку, за живот схватилась, халат распахнулся, а по внутренней стороне бедра тоненький ручеек крови – в тазик кап, кап!
На меня ступор напал, до того растерялась. А Натаха шепчет:
– Что-то хреново мне, сеструха! Видно, ты права была.
Лицо ее искривилось, как от плача, и вдруг обмякло, глаза погасли. Я кинулась к вахтерам, скорую вызывать. Вынесли Натаху на носилках, увезли далеко в райцентр, в больницу. Что с ней будет? Я себе места не нахожу, злюсь ужасно, – сколько она мне неприятностей причинила, теперь еще и это! Волнуйтесь тут за нее! А зачем она мне? Пусть хоть пропадет, мне только легче станет! И ужаснулась этим мыслям.
Не в силах дома оставаться, побежала на остановку автобуса, чтобы ехать в район, в больницу. Ждала автобус и пылала праведным гневом.
И вдруг вспомнила котенка, который тонул в ручье. А я спасать не стала. Жалко было его до слез, но куда его? В студенческую общагу ни за что с котом не пустят. Я не спасла… А две девушки вытащили и, стараясь его согреть, переговаривались:
– К кому бы его пристроить? В общежитие не пустят!
Я поняла, что они такие же студентки, как и я, но они взяли на себя ношу по спасению котенка и устройству его жизни. А я не взяла, я струсила.
А сейчас? Наташка по сути ребенок, на год старше моих любимых десятиклассников. Дорвалась до свободы и захлебнулась ею. Тонет, как тот котенок в болоте вседозволенности. А я в стороне стояла, все видела и ждала, что без меня опять обойдется, но некому было спасать на этот раз. А ведь она тянулась ко мне! Но я отстранялась, не впускала ее в свой мир, в свое сердце. Почему? Нервы свои берегла?
Я ехала в автобусе, мелькали солончаки, за автобусом тянулось облако желтой пыли. Я чувствовала, как все претензии и упреки в адрес Натальи улетают из моей души, как эта желтая пыль. Как я могу судить ее? А раскаяние наворачивалось слезами на глаза и щипало в носу нестерпимой горечью.
Молилась. Я, комсомолка, педагог, атеистка, молилась Богу: пусть только все с Наташкой обойдется! Господи, помоги ей! Она же ребенок еще совсем, дуреха плохо воспитанная. А нагрешила, как взрослая. Прости ее, пощади!
Потом я долго ждала в приемной больницы, меня не пускали и ничего не говорили, кроме: «Ждите, ждите!» А я все молилась про себя: хоть бы Наташка выжила! Дурочка какая, не смей умирать! Теперь все будет по-другому. Я найду в себе силы для тебя.
Потом мне сказали:
– Прооперировали Наталью.Вовремя ее привезли, – обошлось. Нарожает еще детей на радость мужу! Все могло быть намного хуже! Пускаем к больным только родственников. Вы кто ей?
И я ответила, не стыдясь вранья:
– Сестра!
Да и не было в этом никакого вранья.
